Меню
Назад » » »

ЧАСТЬ II. ИЩУ ЧЕЛОВЕКА. «В ТОМ ГРОБУ ТВОЯ НЕВЕСТА…»

840 просмотров

Надя и Будкин ушли кататься на лыжах, а Служкин пек блины. Большие блины у него рвались и комкались, и он пек маленькие блинчики, которые называл «пятаками». Уже целая гора томных «пятаков» лежала в большой тарелке. По кухне плавал вкусный синий чад. Тата сидела на полу и напяливала туфельки нереально красивой кукле Барби, которая растопырила на табуретке ноги, как ножницы. Из подъезда донесся стук лыж по перилам, и в дверь протрезвонили.

– Надя! – закричала Тата, вскочила и бросилась в прихожую.

Первым в квартиру вбежал Пуджик. Потом с лыжами вошла Надя – румяная и счастливая, а потом Будкин с бутылкой вина в кармане пуховика.

– Ну да, на лыжах они катались, – с сомнением сказал Служкин Будкину. – До ларька и обратно.

– У тебя блины сгорят, – напомнила Надя.

Пока Надя и Будкин переодевались и связывали лыжи, Служкин допек «пятаки» и вылил на сковородку остатки теста из кастрюли. Получилось нечто вроде Австралии с Большим Барьерным рифом в придачу.

Яркий до изумления закат горел над Речниками. В синей дымке от блинов свет его приобретал апельсиновый оттенок. На столе в блюде, закатив глаза, лежали потные, сомлевшие, янтарные «пятаки». В сковородке щедро лучилось расплавленное масло. Варенье в вазочке от невообразимой сладости стало аж лиловым. Чай приобрел густо-багровый, сиропный цвет. Даже пышная сметана стеснительно порозовела. Все расселись вокруг стола. Будкин, причмокивая, сразу схватил один «пятак», положил его на широкий, как лопата, язык и убрал в рот, как в печь. Хмыкнув, он оценивающе пошевелил пальцем груду блинчиков.

– Чего таких мелких напек? – спросил он.

– Поварешку лень стало мыть. Пипеткой воспользовался.

– Не лазь руками, – пресекла Будкина Надя, накладывая блинчики в блюдечко Тате. – Еще не известно, где ты ими ковырялся…

Пуджик, дожидаясь подачки, истомился бродить между ножек стола и табуреток, словно в лесу, прыгнул Наде на колени и сразу сунул усы в ее тарелку с «пятаками».

Надя стукнула его по лбу:

– Брысь! Я тебе перед уходом полкило куриных шей скормила!

– Куриные шеи? – задумчиво переспросил Служкин. – У нас в школе в столовке всегда суп с куриными шеями. Я диву даюсь, откуда столько шей берется? То ли курицы как жирафы, то ли многоголовые, как Горыныч… А может, нас там змеями кормят?… Пуджик-то что, вместе с вами на лыжах ходил?

– Нет, он перед подъездом откуда-то из сугроба вылез.

– Не из сугроба, а из окна подвала, – поправил Надю Будкин.

– В подвале мог бы и мышей нажраться, – заметил Служкин. – Я слышал, он осенью с черным котом из третьего подъезда пластался?

– Было дело, – авторитетно подтвердил Будкин.

– То-то я заметил, что год назад все молодые коты черные были, а теперь серые пошли… Твой грех, Пуджик? Ты теперь в нашем подвале самый крутой?… Видел я позавчера из окна, как он со своими мужиками в подвал дома напротив ходил. Бились, наверное, с местными. – Служкин ногой повалил Пуджика на пол и повозил его по линолеуму туда-сюда.

– Надя, смотри, Пуджик умер!… – испугалась Тата.

– Не, теплый. – Служкин снова потрогал его ногой.

– Он теплый от солнца, – печально сказал Будкин.

– На, ешь, – смилостивилась Надя и кинула Пуджику «пятак».

Пуджик мгновенно ожил и бросился к подачке.

– Кстати, – вдруг хехекнул Будкин. – Опять чуть не забыл… Летом еще хотел подарить, да засунул в белье и найти не мог, только вчера выкопал… – Он встал, ушел в прихожую и вытащил из кармана пуховика кулечек. Из кулечка он вынул красную детскую панамку и протянул Тате. – На, мелкая, носи. Я ее в Астрахани на аттракционе выиграл, а куда она мне?

– Примерь-ка, Тата, – попросила Надя.

Тата серьезно взяла панамку, расправила, осмотрела, слезла с табуретки и стала просовывать ноги в две большие дырки для косичек.

– Это же панама! – ахнула Надя. – Она на голову надевается!…

Тата еще раз придирчиво осмотрела панаму и солидно возразила:

– Нормальные красные трусы!

Служкин, Будкин и Надя покатились от хохота.

– Слышь, Будкин, – вытирая с губ сметану, сказал Служкин, – я вспомнил историю про трусы, как ты Колесникова хотел расстрелять…

Будкин блаженно захехекал.

– Что, по-настоящему? – удивилась Надя.

– Еще как по-настоящему, – заверил Служкин. – Могу рассказать эту историю, только она длинная как собака.

– Валяй, – велел Будкин, а Надя хмыкнула.

– Было это лет триста назад, – начал Служкин. – Родители наши отправились загорать на юг, а нас с Будкиным забубенили в пионерский лагерь. В общем, они каждый год так поступали, и мы с Будкиным уже привыкли просыпаться июльским утром под звуки горна и по уши в зубной пасте. Мне тогда треснуло двенадцать лет, а Будкину, соответственно, одиннадцать. Мы были в одном отряде «Чайка», Колесникову же исполнилось четырнадцать, и он угодил в самый старший отряд «Буревестник». И еще надо добавить, что в те далекие годы Будкин не был таким разжиревшим и самодовольным мастодонтом, как сейчас, а наоборот – мелким, щуплым тушканчиком с большими и грустными глазами и весь в кудрях. Еще он был очень тихим, застенчивым и задумчивым, а вовсе не шумным, наглым и тупым.

Вожатой в нашем отряде «Чайка» была студентка пединститута по имени Мария Николаевна. Девица лет двадцати с комсомольско-панельными склонностями, как я сейчас понимаю. Ну, то есть турпоходы, стройотряды, багульник на сопках и рельсы в тайге, костры там всякие, пора-по-бабам на гитаре, и все для того, чтобы где-нибудь за буреломом ее прищемил потный турист в болотниках или грязный геолог со скальным молотком. И дружила наша Марья с физруком, престарелым козлом, который в придачу к этому работал также сторожем, конюхом, электриком и вообще всем на свете. Вот в Марью-то Будкин и влюбился.

Он сразу стал членом трех тысяч идиотских кружков, ходил на все заседания совета отряда и совета дружины, малевал убогие стенгазеты и после полдника таскал в столовку, где проводились репетиции самодеятельности, для Марьи ее гитару. Из-за этого я страшно осерчал на Марью. Хрена ли? Я собираюсь важным и интересным делом заняться: ну, там, смотаться на пристань, чтобы прокатиться на речном трамвайчике, или пойти подглядывать в девчачий туалет, или пробраться за территорию лагеря в заброшенный дом, где, по слухам, в прошлую смену беглые зэки пионера на галстуке повесили, – а эта влюбленная колода бродит за Марьей, как белая горячка за алкоголиком, и никуда со мной не хочет.

Конфликт же между нами и Колесом начался с того, что однажды мы ждали Марью с какого-то собрания и от нечего делать качались на качелях. Тут мимо нас Колесников пылит. Его, видно, старшаки только что надрючили, вот он и решил на нас отыграться. Подруливает и давай куражиться: салабоны, мол, сопляки, шкеты. Сразу, понятно, толпа наросла: ждут, когда махаться начнем. Я-то что, мудрый человек, сижу, поплевываю, а Будкин завелся. Поспорил он с Колесом, кто из них на качелях «солнышко» прокрутит. Колесо посчитал, что таким образом он всем покажет, кто Чапай, а кто белогвардейцы, и не знал, дурак, что Будкин в этом деле – великий мастер. Скок они оба на качели и давай болтаться из стороны в сторону. Раскачались уж наполовину, даже больше, только галстуки пионерские трещат. И тут у Колеса попа играть начала. Он решил сделать вид, что сорвался, а на самом деле – спрыгнуть. Ну и стартовал. А надо пояснить, что в нашу столовку с пристани все продукты физрук возил на лошади, и весь день эта сучья кобыла беспризорная шлялась по лагерю и гадила повсюду. И вот летел Колесо по небу, летел, планировал к земле да и завяз в куче навоза. Лежит в нем пластом и дымится, как сбитый «мессершмит».

У нас у всех со смеху чуть пупы не развязались. Будкин с качелей рухнул. Марья тут на крыльцо вышла и еле-еле не родила. Колесников подымается весь зеленый и плачет от злости. Марья его двумя пальцами за плечо взяла, нос зажала и повела через весь лагерь в баню – а сама ржет, загибается.

После этого Колесо на Марью и озлобилось.

Прошло дня два. Сидим мы как-то с Будкиным в палате, в дурака играем. Момент напряженный: Будкин в третий раз остается. Значит, идти ему в палату к девочкам и сообщать свежую новость, что он – чухан. А палата наша на первом этаже была. Тут в окне Колесников и засветился. «Хочешь, – говорит, – Шуткин, Марьин корень, про Марью расскажу что-то? Когда, – говорит, – Марья-то меня в баню водила, после качелей, мылись-то мы вместе. И Марья тоже голая была, ну прямо вся без трусов. И я ее щупал везде и дергал, где хотелося. Слово пацана!»

Будкин от таких известий белый стал, как холодильник, и одеревенел. Я говорю: докажи. Колесо тотчас выхватывает какую-то тряпицу и себе на башку напяливает. Мы глядим – да чтоб нам сдохнуть! – это и вправду трусы Марьины от купальника! «Тогда и снял у нее», – хвалится Колесо. В то время мы с Будкиным в этих делах, разумеется, не смыслили ни бельмеса. Нам и в голову не могло прийти, что подобного быть не может. А тут и доказательства налицо: баня была, трусы вот. Мы с Будкиным молчим. Ну, покривлялось Колесо с трусами на макушке – эффект ноль. Будкин уже, почитай, на том свете, а я-то Колесу на фиг нужен? Снял Колесо трусы с башки и ушел.

Я говорю Будкину: врет он все, не верь. Будкин ничего не ответил. Остался в третий раз дураком, пошел в палату к девочкам, сказал им, что он – чухан, буднично так сказал, без чувства. Только мы вернулись к себе, опять рожа колесниковская в окно въезжает. «Хотите, снова на трусы поглядеть? Идите, – говорит, – на площадку, где линейки проводят, я их там на флагшток повесил. Вечером на линейке их весь лагерь увидит».

Двинулись мы туда. Точно. Полощутся трусы под облаками, только серпа и молота на них не хватает. Попробовали мы влезть по шесту и снять их – не получается. Тут и горн на обед трубит. Война, как говорится, войной, а обед по расписанию.

После обеда тихий час. По правде говоря, я про трусы-то и забыл на сытый желудок. Ну и что, что весь лагерь их увидит? Марья же в них рассекала на пляже, весь лагерь их и так видел. Пусть висят, не жалко. Я и вздремнул. Глаза раскупориваю – Будкина нет. И вот что он сделал.

Он пошел к домику дирекции и через форточку влез в комнату физрука, у которого, как у сторожа, имелась одностволка. Пользоваться ружьем Будкин умел: у него отец охотник, дома все стены в оленьих рогах, гости на четвереньках ползают. Взял Будкин ружье, нашел коробку патронов, вылез обратно и пошагал через весь лагерь. Самое интересное, что он не прятался, а никто даже не спросил: почему это пионер Будкин из отряда «Чайка» ходит по территории как басмач Абдулла? Уж не комсомольца ли Колесникова из отряда «Буревестник» он решил пустить в распыл?

Поднял Будкин Колесо с постельки и под дулом привел на площадку. Колесо от страху со всех сторон описалось и обкакалось и сразу раскололось. Не ходило оно с Марьей ни в какую баню и не пойдет, не просите, а трусы у Марьи просто стырило. Эта корова свое белье постирала и на батарее сушила, а Колесников зашел к ней в комнату вроде как за книжкой, да и тяпнул.

Тогда Будкин велел Колесу лезть на флагшток и снимать трусы. Колесо и тут раскисло. Трусы повесил некто Сифон из второго отряда – существо нечеловечески ловкое и почти не отличающееся ни умом, ни обликом от примата.

«Раз от тебя вообще никакого толку нет, так я тебя пристрелю, потому что ты паскуда», – сказал Колесу Будкин, разломил ружье и вставил патрон. Колесо как увидел это, так с визгом в кусты ломанулся и улетел, словно утюг с десятого этажа.

Будкин же, оставшись один, решил сбить пулей верхушку шеста с трусами. Встал на колено и начал патрон за патроном палить по флагштоку. Тут на канонаду с воем и слетелись вожатые.

Три дня Будкин под стражей просидел, пока его мама с югов педали в обратную сторону крутила. Будкина из лагеря выперли. Хорошо еще, что труп Колесникова не послужил отягчающим обстоятельством.

Надя недоверчиво качала головой и смеялась. Будкин слушал благосклонно, хехекал и пил вино.

– Ты что же, его на самом деле хотел застрелить? – спросила Надя.

– И застрелил бы, – подтвердил Будкин. – Такое состояние было. Только он побежал, а в спину стрелять некрасиво.

Служкин и Будкин, разгоряченные детскими воспоминаниями и вином, затеяли спор.

– Я звал тебя, Витус, когда за ружьем пошел! – оправдывался Будкин. – Только ты спал!…

– Хотел – разбудил бы! – Служкин в негодовании даже стукнул гипсом об пол. – Ты меня всегда кидаешь и накалываешь!

– Когда это я тебя кидал и накалывал?!

– Да всю дорогу! Помнишь, например, мы ходили на рельсы под поездом деньги плющить? Я брал юбилейный рубль, а ты – простой, а потом ты мой взял себе, а свой подсунул мне!

– Так они уже ничем не отличались друг от друга!

– И все равно!… А когда я сделал стрелы с бомбочками на конце и отдал их тебе на хранение, ты их взял да поменял Насосу на солдатиков-викингов, а мне сказал, что стрелы у тебя отец отнял! Я все знаю, все помню! И моего желтого Чапая ты стырил, а мне подсунул своего с отломанной саблей – скажешь, не было такого?

– Ну было, ну и что? Когда на санках за помойную машину цеплялись, ты же раздолбал мои санки в лепешку – я же не пикнул!

– Так я не специально, а ты специально!

Надя хохотала, слушая этот спор, и Тата тоже смеялась. Ей было радостно, что мама так довольна, что папа с Будкиным так смешно ругаются.

Вечером, когда Будкин ушел домой, Надя стала мыть посуду, а Служкин уложил Тату в постель и достал книжку Пушкина, чтобы почитать ей сказку. Он выбрал «Спящую красавицу». Надя управилась с посудой, а Служкин все еще читал.

– Закругляйтесь, – велела Надя. – Я спать хочу. Мне свет мешает.

– А ты гаси его, – предложил Служкин. – Я дальше наизусть помню.

– Глупости какие… – пробурчала Надя и погасила свет.

Она легла, а Служкин, сидя на полу возле кроватки, читал дальше.

Королевич Елисей искал свою царевну. Он расспрашивал о ней солнце – солнце не знало. Он расспрашивал месяц – и месяц тоже не знал. Он спросил у ветра.

– Постой, – читал в темноте Служкин, –

Отвечает ветер буйный.
Там за речкой тихоструйной
Есть высокая гора,
В ней глубокая нора;
В той норе, во тьме печальной,
Гроб качается хрустальный
На цепях между столбов.
Не видать ничьих следов
Вкруг того пустого места,
В том гробу твоя невеста.

Служкин остановился. Тата спала и дышала ровно. Надя закуталась в одеяло, отвернулась к стенке и плакала.

Служкин сел на кровать и погладил ее.

– Ну, Наденька, не плачь, – попросил он. – Ну перетерпи… Я ведь тоже разрываюсь от любви…

– К кому? – глухо и гнусаво спросила Надя. – К себе?

– Почему же – к себе?… К тебе… К Таточке… К Будкину… К Пушкину.

Наверх


 

Ходили с нами в поход или на прогулку?

Поделитесь мнением о нашей работе с остальным миром.
Просто нажмите на кнопку и заполните форму