Федосеев Григорий

…Один за другим пропадают вблизи горы Ямбуй люди: геодезисты и кочующие в этом районе Алданского нагорья эвенки. Срывается план работы огромной экспедиции, возрождается среди некоторой части эвенкийского населения вековой страх перед злыми духами. 

На перевале караван задержался. Каюры стали поправлять вьюки на спинах уставших оленей. Люди скучились. Вынули кисеты, закурили. Солнце, словно огненный бубен, повисло над тёмными падями, над стальными выкроями озёр, над зубчатыми грядами далёкого Станового.
Ещё один день пути до нашего таёжного аэродрома — и прощай кочевая жизнь, комары, тишина топких болот!

Темень быстро заполняет просветы в лесу. Густой безбрежный туман расстилается по падям, цепляясь за лысые бугры и норовя подняться над ельником. Но тяжёлый сумрак давит его к земле, к сырой болотной колыбели.

Шагаем молча, гуськом. В темноте какие разговоры! Долго шлёпаем по чёрной маристой воде, густо утыканной кочками, пробираемся сквозь стланиковые заросли.

Из леса выходят двое мужчин с брёвнами на плечах. Передний, тонкий, длинный, идёт под тяжестью легко, не сгибая спины и быстро, как сокжой. Второй, поменьше, еле поспевает. За ними показывается старик с хромым оленем в поводу. Он идёт налегке, но, видно, прожитые годы лежат на плечах грузом потяжелее бревна. Одет он во всё самодельное, бедно даже для кочевника.

Сквозь ситцевую стенку полога сочится свежесть хвойного леса и терпкий запах багульника. Чувствуется, как сыро в перелеске после ночного дождя, страшновато высунуться наружу, сразу окатит холодом. Но что поделаешь, надо выбираться. За чумами ещё сумрачно, ещё ничто не различимо, кроме вздыбленных гор в синей дали и хрупких огоньков в небе. В этот переломный час между ночью и днём голоса и шумы приглушены, белое и чёрное ещё слито воедино.

3а караваном идёт огромное стадо оленей. Среди самок и молодняка выделяются несколько племенных быков — тучных рогачей, сохранивших в своём внешнем облике черты предка — дикого сокжоя. Стадо, колыхаясь, накрывает марь, наползает на болото, растекается по перелескам. Несмолкаемый крик погонщиков смешивается с тревожным криком растерявшихся телят, лаем собак и треском сучьев. 

Как долго я спал — не помню. Проснулся, почувствовав на себе чьё-то горячее дыхание. Это Загря. У него иногда появляется желание полежать рядом со мною. Он находит меня среди спящих и непременно подберётся под бок, положит морду близко к моему лицу и дышит, дышит, пока не разбудит.

Отбрасываю край полога и, высунувшись, жадно глотаю воздух. Утренняя прохлада освежает лицо. Выбираюсь наружу. Уже день. Яркий солнечный свет слепит глаза. Детвора на ногах. Пастухи готовятся в путь.

На костре в большом котле варится завтрак — целая медвежья голова и две лапы, принесённые вчера Карарбахом.

Это было давно. Наша экспедиция занималась обследованием безлюдного пространства восточнее Алданского нагорья. Полтора года мы прожили там среди дикой природы. Возвращались в жи­лые места на плоту по Учуру. На всём этом длинном пути по реке стоял один эвенкийский поселок. Мы соскучились по обыденной жизни, мечтали о бане, о кар­тошке. Хотелось увидеть людей, их жилища, услышать девичьи голоса.

Всё это я вспомнил, когда уже нас с Карарбахом разделили корявые дебри да топи, прикрытые увядшей травою. С непростительным опозданием я подумал и о том, что надо было вернуть подаренный Битыком за Аннушку лук, зачем он мне, но разве догонишь! Остался только след от стада оленей, даже крика тугуток уже не было слышно. Вряд ли когда-нибудь еще мы встретимся с этими пастухами.

Шагаю звериной тропой. Слева в скалистых берегах ворчит Реканда. Справа спокойная, ласковая с виду марь. За нею Ямбуй. К подножью его подступает болото. День тёплый, мягкий. Взлетела пара кряковых уток, всплеснула воду и унесла на крыльях в тишину предупреждающий крик. Иду по кромкам болот. На поводке неохотно плетётся Загря. Не пропускаю ни одного следа, но попадаются только звериные, старые и свежие.

В темноте за сквозными просветами леса в мрачном величии стоит Ямбуй. К его крутым, морщинистым склонам припал густой туман, свалившийся с рыхлых отрогов. Он синеет у обрывов, подчёркивая хмурую глубину ложбин, и своими длинными щупаль­цами пьёт воду из ночных болот. И точно с облегчением выны­ривает из облаков ослепительная луна. Она висит в зените как страж над уснувшей землей.

Поднимаю ствол карабина к небу, стреляю. Загря должен услышать выстрел. С ближнего болотца поднялась стая пугливых гусей. Постоял минут десять, послушал и, не дождавшись собаки, пошёл на табор. Туман испарился, и как бы поднялись болота. Нагорье распахнулось предо мною зелёной Шубой хвойных лесов. В каждой травинке, в каждой капле влаги, в ветерке — радость жизни.

Спускаемся по карнизам. Ветер, стужа и вода источили скалы, развалили их и измельчили в бесплодную пыль. Безграничные потоки курумов стекают по склону до самого подножья. Сползая, они заполняют овражки, щели, сглаживают террасы и внезапно обрываются, лишь только дотронувшись своими широкими языками до мокрых марей у подножья гольца.
Тут, на склонах, не видно признаков жизни.

Через час, когда ночной сумрак окутал нагорье, мы пересекли последнюю марь перед Рекандой. Близко лагерь. Таинственно и росисто в ночных просторах нагорья. Слева угрюмо темнел Ямбуй, впаянный в голубеющее небо. Справа внизу бродил по реке туман, мешаясь с блеском перекатов. За сырой степушкой на фоне уснувших гор показался ельник. Но почему над ним не вьётся, как обычно, дым костра?

Успеваю стащить с ног сапоги и, не раздеваясь, зарываюсь в меховой мешок. Сон быстро овладевает мною, отступают земные дела, будто проваливаюсь в небытие… Остаётся живым только слух, но и в нём жизнь отражается, как отдаленное эхо. Вот он что-то уловил важное, какая-то тревога врывается в сон. Не могу прийти в себя, открыть глаза, не знаю, где и кто я, — крепок сон уставшего человека в тайге.

Сегодня первый заморозок, первый иней на лохматых кочках, первый ледок на камнях в ручейке. Вода стала густой и медленной. Нет ветерка. Не шелохнётся трава, прихваченная морозом. И птицы сегодня не будили утро.
Идём гуськом по острому ребру крутого склона гольца. С нами поднимаются лиственницы. Они хмурятся, собираются толпами над крутизной, как бы задерживаются в нерешительности.

Нам надо дождаться Загрю. Мы усаживаемся на краю площадки. Карарбах закурил. С какой-то удивительной бережливостью он смаковал каждый глоток дыма и задумчиво всматривался в мглистую даль нагорья. Морщины на лбу шевелились, толстые брови нависли над глазными впадинами, выдавая беспокойство. Трубка была его советчиком и другом, к ней он всегда прибегал в тяжёлые минуты жизни.

Растеклись по синеве тучи. От звёзд чуточку посветлело. Обозначилась котловина, и даже просветы в зарослях. Свежая струя воздуха набегает на лицо. Это очень хорошо: ветерок уносит наш запах от котловины к подножью гольца, и появление медведя мы сможем заметить раньше, чем он обнаружит нас. Невидимая птичка пикнула в чаще и смолкла, точно умерла.

Меня будит неожиданный звук, будто гул набатного колокола в широкой степи. Хаотически всплывают, как нечто очень далёкое, жуткие отрывки ночи, рёв зверя и клыкастая пасть медведя. Со страхом открываю глаза. Вечнозелёный стланик окружает меня кольцом одиночества. Небо пустое, высокое. Земля кажется чужой, ни звука на ней, ни шороха.

Мы все стоим плотным кругом у костра, в сосредоточенном молчании, как всегда перед походом. В эту минуту ты как бы проверяешь себя перед трудным маршрутом и будто даёшь клятву в своей верности спутникам, как это, возможно, делали наши далёкие предки, отправляясь на опасную охоту.

Тепло заползает под одежду, растворяет усталость, отнимает ноги, руки. Ни о чём не хочется думать в эти блаженные минуты покоя. Ради них можно было ещё и ещё идти по корявым перелескам, месить ногами чёрную воду болот. Цыбин открывает ножом две банки мясных консервов, пристраивает их к жару. Наливает Карарбаху кружку крепкого чаю. Старик ставит её перед собою, достает из котомки огрызок сахару, но не пьёт чай. 

Нам надо было добраться к границе кустарников до россыпей и оттуда спуститься по знакомой уже нам тропке сверху вниз. Карарбах не стал на этот раз подниматься чащей. Ему лучше, чем мне, известно, как опасен медведь в засаде. Под ногами звериная тропка, проложенная между замшелых мерзлотных бугорков, густо усеянная спелой клюквой. А сколько голубики! Она выползла на россыпи, стелется по кромкам болот. А грибы…

"Смерть меня подождет" - это невыдуманный рассказ о подвиге советских людей, исследователей необжитых, малодоступных районов Сибири. Это прощальное слово о тех, кто ценою жизни заплатил за крошечные открытия на карте нашей Родины. Это повествование о человеческой дружбе. Это книга и о суровой природе Приохотского края, о ее обитателях. Материалом для книги послужили личные дневники, впечатления и воспоминания моих спутников - героев повествования. Описывая события, я старался изобразить правдиво обстановку и условия наших работ. Мне не нужно было фантазировать, придумывать ситуации - действительность была слишком насыщена событиями, чтобы что-нибудь еще добавлять или преувеличивать.

В этот раз путь отважных исследователей лежит к суровым берегам Охотского моря через «черную тайгу» Забайкалья и Якутии, но сила воли, выдержка и помощь старого проводника Улукиткана помогут им преодолеть все тяготы и опасности нелегкого путешествия.

Труд исследователя всегда был тяжелым испытанием. Ему я посвятил всю свою жизнь. Но я не подозревал, что написать книгу куда труднее. Порою меня охватывало разочарование, я готов был бросить свою работу, и только долг перед моими мужественными спутниками заставлял меня снова и снова браться за перо. В течение многих лет, находясь в условиях. первобытной природы, мы испытывали на себе ее могущество, ее силу. Именно там, в неравном поединке с ней, мы познали величие Человека.

В тайгу! Скорее в тайгу!
Проводы Королева.
Незаконченный ночной разговор.
Тревожная радиограмма.

Не прошло и двух месяцев, как мы вернулись из очередной экспедиции, а уже устали от беспечной, размеренной городской жизни. Вечерами, все чаще и чаще, возникали "опасные" разговоры о кострах, о походах, о гольцах. И тогда мечта уносила нас к безграничным просторам тайги, к заснеженным вершинам гор, рисовала захватывающие сцены единоборства с медведем. Начались сборы...

Воспоминания.

В 1931 году мы работали на юге Азербайджана. Я возвращался из Тбилиси в Мильскую степь, в свою экспедицию. На станции Евлах меня поджидал кучер Беюкши на пароконной подводе. Но в этот день уехать не удалось: где-то на железной дороге задержался наш багаж.
Солнце палило немилосердно, нигде нельзя было найти прохлады.
- Надо пить чай! - советовал Беюкши. - От горячего чая бывает прохладно.
- А если я не привык к чаю?
- Тогда поедем ночевать за станцию, в степь, - ответил он.

К берегам Охотского моря.
На подступах к седловине.
"Джугджур гневается".
Какое счастье огонь!
Эвенкийская легенда.
У подножья Алгычанского пика.

В штабе пришлось задержаться. Нужно было все до мелочи предусмотреть, отобрать горнопоисковое снаряжение. А главное - выслушать советы врачей, что делать в том случае, если мы найдем своих товарищей обмороженными, истощенными от голода или изувеченными при какой-то катастрофе. Сборы отняли у нас полдня. Алгычанский пик, который занимал теперь все наши мысли, расположен в центральной части Джугджура, близ Охотского моря. В описании геодезиста Е. Васюткина, побывавшего у этой части хребта на год раньше нас, сказано: "...Пик не является господствующей вершиной, но он очень скалистый и труднодоступный. Его окружают глубокие цирки, кручи и пропасти. Нам удалось подняться на пик только с западной стороны. Этот путь идет по единственной лощине, очень крутой, и требует при подъеме большой осторожности. В других местах не подняться. Лес для постройки пирамиды на вершине Алгычана можно вынести только в марте, когда лощина забита снегом".

Поиски затерявшихся людей.
Догадка проводников.
Встреча с обреченными.
Снова вместе.
Возвращение в бухту.
Расставание с Королевым.

Прежде всего нужно было обследовать подножие Алгычана. Василий Николаевич идет влево от нашей стоянки, намереваясь проникнуть в недоступную северную часть гольца, где скалы отвесными стенами поднимаются к главной вершине. Там, вероятно, скопилось много лавинного снега, в нем, быть может, ему удастся обнаружить обломки упавшей с пика пирамиды. Я иду направо. Хочу по гребню подняться как можно выше и обследовать цирки, врезающиеся в голец в юго-западной стороне. В лагере остается Геннадий. Он установит рацию. Нас давно ждут в эфире и, конечно, беспокоятся.