Глава двадцатая. Следы уводят в заросли

Мы все стоим плотным кругом у костра, в сосредоточенном молчании, как всегда перед походом. В эту минуту ты как бы проверяешь себя перед трудным маршрутом и будто даёшь клятву в своей верности спутникам, как это, возможно, делали наши далёкие предки, отправляясь на опасную охоту.

Загря, с подозрением следивший за нами, вдруг взбунтовался. Увидев, что мы уходим без него, рванулся, упал и стал вертеться на сворке. Я уже готов был вернуться и отпустить его, но благоразумие взяло верх.
— Загря, перестань, завтра приду за тобой! — кричу я.

В ответ собака завыла жалобно, долго, но нас уже поглотил перелесок.

Бредём звериной, чуть проторённой тропкой, через марь, обставленную заиндевевшими кочками, будто кувшинами с поблёкшим черноголовником. Под ногами ледок. В воздухе морозная свежесть. В мышцах столько бодрости, что, кажется, унёс бы на плечах весь мир.

Впереди неизменно Карарбах, следом Цыбин тяжёлыми сапогами взбивает маристую воду. За ним — Долбачи, он не хочет мочить свои мягкие олочи, скачет по упругим кочкам. Я иду последним, с мыслями о Загре. Нам будет трудно обойтись без него. Не вернуться ли за кобелём?..

Уже хочу крикнуть Цыбину, чтобы он остановил Карарбаха, но ноги несут меня дальше. Смолкает вой Загри, и я успокаиваюсь.

За марью Цыбину и Долбачи идти влево, а нам с Карарбахом — вправо.
— Как облюбуете место, откуда будете наблюдать, разведите минут на десять костерок, чтобы мы знали, где вы находитесь! — кричу вслед Цыбину. — Если сегодня мы не убьём медведя, ночуем у вас. Там, среди болот, будет безопаснее.

Идём с Карарбахом вдоль перелеска. Воздух необыкновенно чист и прозрачен. Впереди заснеженные взмахи Станового, уже облитые светом пробудившегося солнца, и тёмные щели, на дне которых отдыхает ночной туман. Точно затаившееся чудовище неподвижно ждёт он своего часа. А ниже провала — гранитный барьер из скалистых нагромождений, прорезанный узкими щелями, уводящими взор в самую глубину хребта.

Меня с детства привлекали горы своим величием и вечным спокойствием. Они никогда мне не надоедают, меня не утомляет их крутизна и не пугают их поднебесные вершины. Горами можно любоваться вечно, как и морем.

Карарбах вдруг останавливается, смотрит под ноги, манит меня. На зелёном мху видна глубокая вмятина, отпечаток тяжёлой лапы. Медведь явно ушёл к лагерю. След был чуточку затянут инеем, — зверь был здесь в предутренний час. А вот и ещё след в грязи, мы сразу узнаём отпечаток левой лапы, вывернутой сильно внутрь.

Старик долго стоял, прислушиваясь. До лагеря, который хорошо виден за болотом, не больше двухсот метров. К нему хищник не пошёл: побоялся огня или учуял запах собаки. Медведь вообще собаки не боится, но его, привыкшего к постоянной тишине в лесу, лай раздражает, приводит в бешенство, и он или бежит от собаки, или вступает с нею в драку.

Зверь, вероятно, решил подобраться к лагерю с другой стороны, пошёл вдоль болота, но оно далеко растянулось. В воду же не полез. Лёг на траву, откуда была видна стоянка. Карарбах подозрительно осмотрел лёжку, обратил моё внимание на то, что примятая на ней трава не заиндевела: видимо, зверь ушёл недавно, может быть, только что. Потом старик показал на обледеневшую, явно от дыхания медведя, траву впереди лёжки: он лежал мордой к стоянке, что-то выжидал.

Мы оказались недалеко от лагеря, и я позвал Павла. Он перебрёл болото, подошёл к нам.
— Видишь? — спросил я, показывая на измятую траву.— Тут был людоед. Я думаю, тебе не нужно объяснять, зачем он сюда приходил? Но он может заявиться и сегодня ночью, так уж не будь ротозеем. Не хватает того, чтобы еще из палатки пропада­ли люди!

Карарбах, видимо, догадался, для чего я позвал Павла, схва­тил его за телогрейку, поставил перед собой и стал жестикули­ровать, показывая на Ямбуй, припадал к земле, изображая всей своей фигурой медведя, бегущего к стоянке. Потом предупреждаю­ще погрозил пальцем, убеждая Павла в том, что такой медведь, да еще голодный, может напасть па лагерь.

— Теперь, Павел, выслушай мой приказ: в одиночку ни шагу из лагеря, установите суточное дежурство, держите большой ко­стёр. Понял?
— Всё сделаем, не маленькие, уж как-нибудь сами себя убережём.
— Вот этого «как-нибудь» медведь и ждёт, чтобы проучить вас.
— Не беспокойтесь, у нас он не поживится, — уверенно отвечает Павел.

Он уходит в лагерь, а мы идём по следам медведя. Зверь прошёл ещё метров сто вдоль болота, оставляя на следу раздавленный ледок и сбитый с веток голубики иней. Следы настолько свежи, что кажется, зверь идёт где-то впереди нас.

Карарбах заряжает бердану, жестами предлагает мне идти рядом и при необходимости стрелять сразу, не дожидаясь его.

Каждое мгновенье можно наткнуться на зверя. Здесь, на маристой почве, не сразу заметишь притаившегося медведя, его темно — бурая спина как нельзя лучше маскируется среди мшистых бугров.

Медведь вышел почти на свой след и, оставляя в грязи отпечатки лап, направился вдоль гольца. Старик задумался, куда идти? Следом медведя или, как решили с утра, — на голец? Он показал рукой на тропку и зашлёпал по ней мокрыми унтами.

Мы выходим на свой вчерашний след. Долго поднимаемся по склону Ямбуя. Карарбах идёт привычным неторопливым шагом. Не оглянется, как будто меня нет с ним. Он привык к одиночеству, оно не удручает его. Окружающая природа представляется ему, как нечто одушевлённое, с ней он, видимо, делится своими мыслями. В постоянных скитаниях по тайге он не ищет приключений, ничем не восхищается, всёпринимает как должное.

За кустарниками мелкая россыпь. Мы прошли наискосок по ней к высокой скале, подымающейся над обрывами. Обошли её справа и по крутому, заваленному обломками гребешку вышли наверх. На скале свежий, пушистый ягель, притоптанный копытами сокжоев, и всюду их помёт.

Ветерок бросал прохладу в лицо, проносился мимо. Старик остановился у самого края уступа. За ним провал и крутой, в обломках скат Ямбуя. Прищуренные глаза Карарбаха блуждали по скалистому склону, ощупывали далеко внизу волнистый стланик, ложбины. Сухие губы шептали, сжимались, снова быстро шевелились. Казалось, старик произносил какие-то страшные заклинания. Потом он строго глянул на меня, свободно вдохнул и спокойно стал усаживаться на самой бровке скалы. Я пристраиваюсь рядом.

Ленивая, тёплая осенняя тишина наполнила день.

Осенняя яркость и обилие красок смягчают пейзаж угрюмого нагорья. Но сквозь этот великолепный наряд невольно ощущаешь немые признаки великого перелома в природе. Ещё немного дней, и любые бураны безжалостно сдерут с земли цветной наряд, утопят тайгу в океане снегов, и замрёт на скучной белизне жизнь.

Карарбах забеспокоился, что-то его встревожило. Вытянув жилистую шею, он наклоняет голову, пристально глядит вниз, под скалу.

Под нами ребристый гребень, сбегающий до самых стлаников, рядом извилистый лог, затянутый карликовыми ивками, а ещё ниже — волнистые серые россыпи.

Нигде ни души.

И вдруг до моего слуха долетает стук скатывающихся камней. Он доносится оттуда, куда так пристально смотрит старик. Я подвигаюсь к самому краю скалы и, удерживаясь руками за выступ, тоже смотрю туда. Никого…

Что же встревожило Карарбаха, если звуки скатывающихся камней до него не доходят?

Через несколько минут, как будто успокоившись, старик перевёл взгляд на далеко лежавшую равнину. Но вот он опять с какой-то внезапностью посмотрел вправо под скалу, да так и застыл. Я через его плечо тоже заглянул туда. Никого нигде. Но было полное ощущение, что кто-то ходит под нами. И как бы в доказательство вновь послышался затяжной шорох камней.

Я схватил карабин, но старик отвёл в сторону ствол, предупредил пальцем — не стрелять. А сам, не отрывая взгляда, следил за гребнем.

Не понимаю, каким образом глухой старик догадывается, что кто-то ходит под нами? Неужели он воспринимает звуки иным путем, нежели мы?

Опять стукнуло внизу, посыпались камни, и ещё не смолк их грохот, как из-за нижнего карниза вырвалось какое-то серое животное. Узнаю самку снежного барана — обитателя поднебесных вершин. Она беспрерывно оглядывается. В её пугливом взгляде, в быстрых, неуверенных прыжках — страх.

По обе стороны самки, почти впритирку, бегут два ягнёнка. Они удивительно точно повторяют движения матери, делают те же прыжки, и все трое гордо несут свои головы, поворачивая их то вправо, то влево, будто всеми ими управлял один механизм.

Вижу, самка бросается в сторону, двумя прыжками выскакивает на выступ и, повернувшись к своему следу, застывает, угрожая кому-то лобастой головой.

Самка одета не по сезону: на ней потрёпанная, ещё не совсем вылинявшая шуба, а ведь скоро зима. В её нервных движениях, в настороженности печать каких-то забот. Мы следим за ней. Что приковывает её взгляд там, за карнизом, куда она так напряжённо и не без тревоги смотрит?

Самка и ягнята бросились выше по гребню, но остановились, постояли секунд пять и с такой же поспешностью вернулись на выступ.

Это показалось подозрительным, и мы, не отрывая глаз, продолжаем наблюдать за животными. Рядом с ними появляется прошлогодний ягнёнок — самец. Это видно по рожкам, они не как у самки, заброшены прямо назад, а несколько шире и завёрнуты концами наружу. В его позе уже проступают гордые черты взрослого самца — круторога. Голову он держит немного выше туловища. Ягнёнок в том самом возрасте, когда опасность не очень-то тревожит его.

Животные, сбившись в стайку, дружными прыжками стали набирать высоту. С какой легкостью они скачут с камня на камень, обходят обрывы, несутся по скалам, иногда на мгновенье задерживая бег у обрывов. Всё ближе и ближе к нам. Наблюдать животных в их естественных условиях, да ещё таких чудесных прыгунов, как снежные бараны, поистине большое удовольствие!

Бараны то исчезают среди развалин, то вырастают на выступах. Курумы, покрывающие Становой, при их появлении уже не кажутся мёртвыми. Даже утёсы, безнадёжно нависающие над пропастями, оживают, если на них появляется силуэт снежного барана.

Почти скрываясь за гранью соседней скалы, табунчик снова приостановился. Малыши под опекой матери ведут себя беспечно. А та, вытягивая шею, заглядывает вниз. Её что-то там приманивает и раздражает, она беспрерывно бьёт копытом о камень и угрожающе трясёт своими маленькими рожками.

Потом все исчезли за каменными грядами, словно свалились в пропасть. Только изредка с вершины гольца доносился стук камней под их быстрыми ногами.

Карарбах накинул на плечи котомку, стал спускаться к гребню, в ту сторону, откуда появились бараны. Он почти выбежал на выступ, где самка поджидала своего непослушного ягненка, и, осторожно высунувшись, стал заглядывать вниз. Несомненно, кто-то вспугнул семейство баранов, иначе нечем объяснить поспешность, с какой они бежали на вершину Ямбуя.

Старик окинул быстрым взглядом крутой склон гольца, присел на камень. Вынул из-за пазухи трубку, набил табаком, всунул конец чубука в рот, раскрыл замшевую сумочку, пришитую к поясу, достал из неё кремень, кресало и лоскуток трута. Как шло ко всей его внешности это древнее приспособление для добычи огня!

В загрубевших пальцах старика оно казалось более надёжным, нежели спички. Спичками Карарбах редко пользовался. Он держал их во внутреннем кармане рубашки завёрнутыми от сырости в бересту. Ими он разжигал костёр и только в ненастье прикуривал.

Приложив к острой грани кремня трут, он привычным движением руки ударил кресалом. Взвился тоненькой струйкой дымок. Карарбах положил горящий трут в трубку, придавил его большим пальцем. Не успев ни разу затянуться, он вырвал изо рта трубку — издал полуоткрытым ртом какой-то дикий, предупреждающий звук и показал вниз.

Далеко внизу, у самой кромки стланика, виднелось тёмно-бурое пятно.

Медведь!

Зверь весь высунулся из-за обломков, стоял, как бы в раздумье. Он явно шёл по следу вспугнутых им баранов. Над медведем в глубоком осеннем небе парит пара коршунов. Распластав крылья в просторе и почти не шевеля ими, они описывают круги, уходят выше и выше, оглядывая местность. Даже наступившие, заморозки не могут заставить их покинуть нагорье, так велика власть родных мест над этими хищниками.

Медведь постоял с минуту, вдруг резко повернул назад, прогремел по россыпи и исчез в стланиковых зарослях. Он днём, как и каждый хищник, старается избегать открытых мест. Без надобности не покидает заросли.

Карарбах предлагает спуститься в кустарник и идти по горячему следу за медведем. Я соглашаюсь, а сам думаю: «Ох, стер­вец,, не обманул бы он нас в стланике!»

На равнине, между двух озёр, в редколесье вспыхивает дымок. Это наши дают знать, где находится их наблюдательный пункт. Карарбах долго смотрит туда, как бы запоминая это место на случай, если придётся искать своих ночью.

Солнце уже миновало зенит. Быстро проходит день. Расплескалась полуденная теплынь по склонам гольца, опалились солнечным жаром ерничек, ивки и по влажным ложкам осочки — последний наряд земли.

За обрывами идти легче. Тут нет развалин, высоких карнизов и нависающих над крутизною скал.

Спускаемся по голой, шаткой россыпи. Ниже она затянута бархатисто-зелёными мхами. На них всюду старые и свежие следы зверей. Среди них Карарбах сразу увидел отпечатки широких лап медведя. Даже на мхе след кривой задней ноги хорошо виден.

Метров через пятьдесят начинались заросли. Старик, точно не веря глазам, ощупал медвежьи вмятины, прикинул размах спокойного шага хищника и, повернувшись ко мне, кивнул головою в сторону стланика, как бы спрашивая, пойду я в заросли или нет.

К этому я уже был подготовлен. Карарбах одобрительно промычал. Он закурил трубку, достал из кожаной сумочки, где хранились охотничьи припасы, два патрона, положил за пазуху, а сумочку легонько завязал ремешком, чтобы при необходимости одним движением руки можно было раскрыть её. Склонившись на посох, он потягивал трубку, задумчиво глядя в глубину расстилавшихся перед нами таинственных зарослей. Лицо его было необыкновенно спокойно.

В эти минуты, почему-то вспомнились слова матери, сказанные ею, когда я был ещё подростком. С детства моей неуемной страстью была охота. Все свободное время я проводил в лесу или в горах; выслеживая куропаток, зайцев, а то и более крупную дичь, или занимался ловлей форели.

И было так: если у кого на реке пропадали утки, валили на меня, шли с жалобой к мате­ри, и всегда эта история заканчиваясь трёпкой. Все попытки род­ных приглушить во мне увлечение охотой терпели неудачи. С го­дами я полностью отдавался ей, страстно полюбил природу, мои походы удлинились, и уже в двенадцать лет я совершил своё пер­вое путешествие на Аксаутский ледник.

Однажды мы с приятелем загнали раненую лису в нору. Расстаться с такой добычей нам не хотелось. Нора оказалась очень старой, нежилой и, видимо, была вырыта более крупным, нежели лиса, зверем. Скорее всего волчицей. Мы договорились с товарищем: полезу в нору я, а он привяжет ремень к моим ногам и как только я задёргаю ими — вытащит меня наружу. На этот безрассудный шаг мог рискнуть только я — самоуверенный мальчишка.

Ход в нору был пыльный и узкий даже для худощавого тринадцатилетнего парнишки. Но соблазн был велик. Вытянув одну руку вдоль туловища, а другую подав вперёд, я стал медленно углубляться, совершенно не думая о том, что раненый зверь бывает смел и жесток.

В норе стало так темно, что, я, как ни напрягал зрение, абсолютно ничего не видел. Стараясь возможно меньше дышать, я протискивался дальше, отгребаясь связанными ногами и левой рукою, и правую держал впереди готовой поймать лису. Почему-то мне казалось, что я непременно схвачу её за хвост. И представлялась приятно удивленная мать, как она возьмёт в руки огненно-красную шкурку, встряхнёт волнистый остюг и скажет: «Кормилец ты мой!..»

И вдруг в эти сладостные минуты моя правая рука была яростно схвачена лисою. Потом что-то тупое и твёрдое стало рвать мне лицо, обдавало душным жаром. Я задёргал ногами, и, пока приятель тащил меня из норы, лиса не оставила на лице живого места. Правая рука была в ужасных ранах. Хорошо, что этим только отделался, а ведь мог бы вылезти без носа и без глаз…

Так мы, посрамленные, вернулись домой.

Мать, увидев меня, всплеснула руками:
— Господи! За что мне такое наказание! У людей дети как дети, а тут, поди же, охотник выродился!.. — Она заплакала, и, может быть, поэтому обошлось без наказания. Всхлипывая, она говорила убеждённо: — Помни, сынок, в жизнь уйдёшь с ружьём — не будет из тебя человека. Охота до добра не доведёт. Вместо того чтобы к земле приучаться, как другие, носит тебя лихоманка по лесу. Ищешь ты не потерянное!

И всё же много пришлось мне в жизни походить с ружьём!

К добру ли мне вспомнились тут, у зарослей, эти слова мате­ри? Не служат ли они предупреждением? Но я уже полностью охвачен желанием отомстить за своих ребят и, конечно, стано­вился рабом охотничьей страсти.

Карарбах предупреждает меня, что он пойдёт впереди, а стрелять буду я.

И вот два безумца, один глухой и старый, второй помоложе, менее опытный, вступают в заросли. С первого шага кустарники кажутся западнёй. Тёмные закоулки, таинственный шорох стланика, хруст лишайников под ногами — всё вдруг становится враждебным. Карарбах идёт, почти не касаясь земли.

Медведь шёл косогором, не отдаляясь от кромки кустарника и всё время придерживаясь небольших открытых прогалин. Его следы лежали глубоко вдавленными в пушистый нежно-жёлтый ягель. Шаги были равномерными — шёл зверь спокойно.

Вот Карарбах остановился, выбросив вперёд ствол берданы. Я отскочил к просвету, готовый встретить опасность с любой стороны.

Оказалось, что здесь медведь сделал несколько прыжков влево по ходу и исчез. Неужели услышал нас?

Неслышно, то и дело оглядываясь, идём по его следам в непролазную глубину кустарников. Для медведя тут нет преград. Идёт напрямик. Он при своём сравнительно небольшом росте везде пролезет. А нам, не будь просветов, пришлось бы передвигаться по стланику, переплетённому стволами, и мы сразу выдали бы себя.

Не теряя следа, обходим чащу извилистыми прогалинами. Ветерок встречный — это хорошо.

К моему удивлению, мы вышли на поляну, где я провёл вчера жуткую ночь. Беспокойные глаза Карарбаха обнаруживают на поляне свежий след медведя. Зверь шёл сюда, явно надеясь чем-нибудь поживиться. Но — увы! — ушёл голодным в том же направлении, вниз, к подножью гольца.

На востоке угасал день, тянуло вечерней прохладой.

Объясняю Карарбаху, что без Загри преследовать медведя по зарослям стланика безрассудно, что лучше прекратить охоту и вернуться к своим в перелесок на ночёвку. Старик улавливает мою мысль, соглашается, и мы, впервые за всё время нашего знакомства, улыбаемся: довольны, что понимаем друг друга.

Старик выходит на еле заметную тропу, проложенную вчера людьми, переносившими тело Елизара с поляны на мыс. Она ведёт нас по знакомым местам, всё ниже и ниже, то врезаясь в заросли, то обходя их неширокими просветами или лужайками. Я стараюсь идти от проводника на таком расстоянии, которое позволяло бы мне всегда видеть его и в любой момент предупредить об опасности.

Наступает час всеобщего покоя, когда хищников ещё раздражает свет и они не смеют нападать, а их жертвы полны решимости сопротивляться. Только неугомонные бурундуки шныряют по стланику, всюду слышится их писк.

Попадаем в ольховые заросли. Скоро подножье гольца. Старик оглядывается. Что-то тревожит его. Но я слеп и глух — ничего не замечаю.

С равнины доносятся подряд два предупреждающих выстрела. Звуки уходят за холмы и там долго будоражат покой болот.

Сигнальные, выстрелы застают нас в густом кустарнике. Ни единого просвета.

Где-то рядом людоед.

Он или идёт нашим следом, или впереди подкарауливает в засаде.

До мыска, где могила наших товарищей, остаётся не более ста метров.

Оттуда донёсся и оборвался грохот камней.

Это он.

Тесно становится в кустарнике. Не повернуться с карабином.

Долгая тишина.

Куда же девался медведь? Убежал или залёг на нашей тропке?

Карарбах, не оглянувшись, шагнул вперёд, стал выбираться из зарослей.

Пересекаем последний ложок. Остаётся преодолеть неширокую полосу густого ольховника, и мы выйдем к мыску.

Неужели людоед ещё не обнаружил нас?

Опять доносится шорох камней, но теперь в нём улавливается тяжёлое дыхание зверя. Он совсем близко от нас, за кустарником.

Где-то в стороне пикнула вспугнутая пташка. Возня на мыске прекратилась. Насторожилась тишина, будто все обитатели зарослей следят за нашим поединком.

Мы погружаемся в ольховник, стараемся не дотрагиваться до веток и не дышать. Я изредка останавливаюсь, чтобы перевести дыхание.

Старик делает последний шаг, высовывает голову из ольховника и весь напрягается, как натянутый лук. Надо стрелять…

Но ремень ружья зацепился за сук, и он не может выбросить вперёд ствол берданы.

Старик что-то сигнализирует мне головою. Я ничего не вижу впереди, выскакиваю из ольховника.

Не успеваю вскинуть карабин, как за узким просветом кустарников скрывается полношерстная спина медведя.

Карарбах бросился к берёзке и, ухватившись за неё, посмотрел вслед зверю. Его лицо искривилось, на скулах появились багровые пятна. Вдруг он задышал громко, полной грудью, точно ему в этот момент не хватало воздуха, и что-то промычал. Подняв высоко бердану, он грозно потряс ею вслед зверю.
— Что же ты не стрелял? — спрашиваю я Карарбаха.

Он отрывается от берёзки, подходит ко мне, всё ещё возбужденный, глядит на меня чистыми детскими глазами, потом мы с ним долго объясняемся…

Карарбах увидел зверя близко, поджидающим нас и уже готовым к прыжку. В последнюю минуту старик решил стрелять в него, но, злой дух Харги не дал, зацепил ремень берданы за сук, и хорошо, что обошлось без выстрела. А то бы не миновать беды!

Снова застучал дятел, и беззаботный ветерок, разгребая космы стлаников, тихо прошёл по склону.

Карарбах выпрямляется, показывает рукой на мысок. Какой ужас! Могильный холмик, что был насыпан вчера, весь разворочен; камни, земля выброшены, столб с надписью покосился.

Старик находит на мыске след медведя. Голодный зверь пришёл сюда с подветренной стороны. Его, видимо, приманил запах свежей земли и добычи. Он набросился на холмик, и уже наполовину вытащил труп, как услышал нас. Но почему зверь не бросился на нас? Ведь около своей добычи медведь обычно не терпит постороннего присутствия. Это больше чем удивило меня.

Мрачнеют у горизонта тучи. В сумрак погружается нагорье, стланики, дали. Ушедший день оставил нам незавершенные дела…

Углубляем яму, закладываем её крупными камнями, чтобы хищнику не легко было их выбросить.

У нас уже не оставалось сил ни для встречи, ни для сопро­тивления, как на равнине, у наших наблюдателей вспыхнул сиг­нальный дымок.

В напряжённую тишину врываются два выстрела — близко людоед.

Передаю Карарбаху сигнал. Он останавливается, у него беспомощно опускаются руки. Но старик тотчас же овладевает собою, показывает на наш след, Я поворачиваюсь к следу, старик становится спиною ко мне, лицом вперёд, как шёл.

Опять раздаются два выстрела с равнины. Что бы значил этот повторный сигнал?.. Неужели мы попали на засаду?..

Как на грех, стало быстро темнеть.

До слуха доносится странный звук, будто упало что-то на россыпь. Проходит одна, три, пять секунд — загремели камни на последней россыпушке…

Треснул сучок. Треск сучьев всё ближе.

Зверь, не таясь, настигает нас.

Поворачиваю Карарбаха лицом к опасности. Уже слышно хриплое дыхание зверя. Старик становится плотно ко мне.

Ещё секунда невероятного напряжения, и раздвигается последний куст…

— Загря! — кричу я, обрадованный и ошеломлённый его внезапным появлением. — Фу ты, дьявол, как напугал!

А сам не верю своим глазам, треплю его за лохматые щёки.
— Откуда ты взялся? — спрашиваю.

Он визжит в восторге, в глазах столько радости, столько преданности! Жмётся ко мне, сильно дышит в лицо. Ошейник на нём с перегрызенным ремешком.

Карарбах тоже доволен, гладит кобеля, что-то бурчит.

Старик показывает на затухающий горизонт, на опасные заросли. Мы прибавляем шагу.

Вот и подножье. Оно заканчивается голой россыпью, за которой видна в сумрачном одеянии уже засыпающая равнина. Путь перерезает ручеёк. Вода тихо выбегает из тёмного неподвижного болота, густо заросшего троелистом. Чем-то древним веет от этих вечнозелёных, водяных зарослей. Кто-то живой неловко коснулся их края, качнул гладь болота.

Мы с Карарбахом смотрим в глубину тёмно-лиловой воды, тронутой чуть заметными кругами. Кажется, сейчас из воды покажется чудовище, но мы не удивимся — так таинственны эти приямбуйские болота, окружённые уродливыми, засохшими лиственницами, как призраки идущими рядом с нами.

Шлёпаем по топкой, кочковатой мари. Негостеприимная темень отнимает последние ориентиры. Идём уставшие, голодные. А тут ещё эти топкие болота на нашем пути, полные сапоги ледяной воды и грустные мысли о том, что мы идём в какую-то бесконечность!

Вдруг мигнула зарница, осветив уснувший туман над мокрой равниной, дальний горизонт и наш путь по болоту. Мы пошли смелее.

Загря тянется на поводке, ему неловко идти по узким проходам, между кочек. Отпускаю его, так легче и мне. Кобель прорывается вперёд и, окатив нас холодными брызгами, исчезает во тьме.

Ещё какое-то время шлёпаем по болоту. И наконец выбираемся на сухую землю. Нас встречают корявые дебри перелесков. Карарбах одной рукой закрывает лицо, другой посохом, как слепой, ощупывает в чаще путь. Меня за его спиной не хватают ни сучья, ни деревья, ни хлёсткие ветки кустарников.

Внезапно из темноты навстречу нам пробивается сигнальный свет. Старик останавливается и, устало склонившись на посох, отдыхает, долго смотрит на мигающий огонёк.

Это Загря сообщил о нашем приближении. Цыбин зажёг факел, показывает путь, зовёт нас. Он и Долбачи, оба, видимо, го­рят нетерпением узнать о наших трофеях.

Ветер в тучах шевелит темноту. Иногда он яростно падает на перелесок, лохматит деревья и, срывая листья приземистых берёз, бросает их в утробу ночи.

Карарбах грузным шагом полез по чаще. Ночью теряется понятие о расстоянии. А огонёк то вспыхнет, будто рядом, то вдруг стыдливо замигает, отступит, уйдёт в пространство, и ты ещё сильнее почувствуешь всю тяжесть своего уставшего тела.

Я обгоняю старика. Огонёк дрожит одинокой звездой, как бы в перевёрнутом небе. Иду, отбиваясь от сучьев и веток, а сам думаю: ведь это не последняя тропа, не последняя усталость и ещё неизвестно, какую каверзу готовит нам Ямбуй.

— У-гу-гу… — доносится человеческий голос.

Ещё сотня метров, и мы выходим к костру, скрытому за поворотом. Нас радостно встречает Загря, ведёт на стоянку.

Какой великолепный ночлег ждёт нас на этом сухом клочке земли!

Уже разостлан пахучий хвойный лапник, заготовлен ворох дров. На лёгком огне висит синий эмалированный чайник. Поодаль от раскаленных углей лежат горячие лепёшки. Котомки, ружья повешены на сучьях ели.

— Слава богу, — с душевным облегчением вырывается у Цыбина. — Вы знаете, что людоед следил за вами от мыска и уже готовился напасть, когда мы подали сигнал вам? Хорошо, что в этот момент появился Загря.
— Куда же он ушёл? — спрашиваю я, расправляя онемевшие плечи.
— К Реканде, нашей тропкой… Боюсь, как бы он не нашкодил в лагере.
— Что вы, они предупреждены, приказано всю ночь дежурить и держать большой костёр.
— Проспят, дьяволята! — перебивает меня Цыбин. — Я пойду с Долбачи к ним.
— Ни в коем случае! В темноте вы слепые, а он зрячий, сами придёте ему в пасть.

Цыбин подаётся немного ко мне, говорит шёпотом:
— А нападёт на сонный лагерь, что наделает? Говорю, проспят! Разрешите, вдвоём не страшно.
— Не будем торговаться. Я знаю: Павел не, проспит.

Карарбах внимательно следит за Цыбиным, затем просит Долбачи объяснить ему, какую новость Цыбин рассказывал мне. Узнав, что Цыбин хочет идти ночью в лагерь, старик строго глянул на него тёмно-лиловыми при свете костра глазами, покачал головой, погрозил ему посохом.

Освобождаемся от тяжести на плечах, от беспокойных мыслей, присаживаемся к костру. Вот и заслуженный отдых!