Иванов Алексей

Тата немного простыла и сидела дома. Служкин на кухне занимался четырьмя делами сразу: чистил картошку, жарил рыбу, следил за Пуджиком и принимал посильное участие в играх Таты. Пуджик задумчиво бродил по краю раковины и делал вид, что его интересует лишь исключительно содержимое мусорной банки, а вовсе не сковородка с минтаем. В это время в прихожей затрещал звонок.

Надя и Будкин ушли кататься на лыжах, а Служкин пек блины. Большие блины у него рвались и комкались, и он пек маленькие блинчики, которые называл «пятаками». Уже целая гора томных «пятаков» лежала в большой тарелке. По кухне плавал вкусный синий чад. Тата сидела на полу и напяливала туфельки нереально красивой кукле Барби, которая растопырила на табуретке ноги, как ножницы. Из подъезда донесся стук лыж по перилам, и в дверь протрезвонили.

В середине февраля Будкин возил Служкина на осмотр в травмопункт. Он пожелтел от выкуренных сигарет, пока ждал Служкина то от хирурга, то с рентгена, околачиваясь по коридорам больницы в толпе перепуганных детей, побитых старух и похмельных мужиков. Наконец он дождался, ругаясь, погрузил Служкина в машину и повез домой.

Будкин открыл Служкину дверь завернутый, как в тогу, в ватное одеяло, словно римский патриций в далекой северной провинции.

– Ты чего в такую рань? – удивился он.

– Хороша рань, я уже три урока отдубасил…

В ванной у Будкина шумела вода, кто-то плескался.

Надя и Таточка уже спали, а Служкину надоело сидеть на кухне с книжкой, и он решил сходить в гости. Например, к Ветке.

Дымя сигаретой, он брел по голубым тротуарам изогнутой улочки Старых Речников. Редкие фонари, словно фруктовые деревья, печально цвели среди сугробов. Вдали, за снежными тополями и крышами, за печными трубами, скворечниками и лодками на сараях, призрачно белели сложенные гармошкой пласты многоэтажек. Небо над ними было беспорядочно исцарапано зигзагами созвездий.

Когда красная профессура ввалилась в кабинет, она увидела Служкина, в пуховике и шапке сидящего за своим столом и качающегося на стуле. Изо рта у него торчала незажженная сигарета.

– Это у вас, Виктор Сергеевич, новая манера урок вести? – ехидно спросил Старков. – Может, нам за пивом сбегать?

– В учебнике какая тема этого урока у нас обозначена?

– Основное предприятие нашего района, – подсказала Митрофанова.

Седьмого марта в детском садике устраивали утренник в честь Восьмого марта. Служкин пришел один – Надя не смогла.

Небольшой зал на втором этаже садика был уже заполнен бабками и мамами в шубах. Поскольку мест не хватало, воспитательница отправила Служкина, как единственного пришедшего на утренник папу, за скамейкой. Служкин приволок скамейку – длинную, как пожарная лестница, – и поставил ее так, чтобы отсечь ею зрительскую часть зала. Он первым уселся на эту скамейку и оглянулся, разыскивая взглядом Лену Анфимову. Лена стояла у стенки среди тех, кому не досталось места. Служкин махнул ей рукой. Здороваясь со знакомыми, Лена пробралась через плотно заставленные ряды и села рядом со Служкиным.

У Служкина был пустой урок, и он проверял листочки с самостоятельной «вэ»-класса. Служкину срочно требовались оценки, чтобы выставить четвертные, поэтому он не углублялся в сущность предмета, а действовал более экономично – по вдохновению. Он смотрел фамилию и, не читая, сразу ставил оценку. И так ясно, кто чего заслуживает. Ергин? Два. Градусов? Два. Баскакова? М-м… ладно, не жалко, четыре. Суслов? Два. Даже с минусом.

На каникулах Служкин сидел дома, и однажды заявилась Ветка.

– Блин!… – еще в прихожей начала ругаться она, стаскивая сапоги. – Замерзла как собака в этом долбаном автобусе!… Дай, Витька, чаю горячего, а то околею!…

Служкин пошел ставить чайник, а Ветка кричала из прихожей:

– Уж апрель на подходе, Кама и то вскрылась, а холодрыга собачая! Когда же зима закончится? В лужу еще вляпалась до колен!…

Сразу после звонка зондер-команда расселась за парты с откровенным интересом к предстоящему. Служкин насторожился. Он прошелся у доски, словно пробуя пол на прочность, и сказал:

– Записываем тему урока…

Доска была исчеркана крестиками-ноликами, и Служкин взял тряпку. Вздох восторга промахнул за его спиной. На перемене смочить сухую тряпку в туалет бегал Ергин. Теперь от тряпки явственно пахло мочой.

– Папа, если хочешь попасть в грязь, то иди за мной, – сказала Тата, топая сапожками по плотному песчаному склону.

Служкин тащил рюкзак и держал Тату за ручку, а сзади шла Надя со спортивной сумкой. Миновав кучи прибрежного хлама, они поднялись на мостки лодочной стоянки. Вдоль кварталов плавучих дорожек были пришвартованы разноцветные и разномастные моторки.

– Витус, твою мать! На фиг ты криво-то клеишь?!

– Это у тебя глаза кривые, а я клею – прямее не бывает! Сделаем, как в Эрмитаже…

Служкин и Будкин, толкаясь плечами, облицовывали стену в ванной комнате Будкина кафельной плиткой. В это время в дверь позвонили. Служкин, оказавшийся к выходу ближе, пошел открывать, вытирая руки тряпкой. За дверью стояла Кира.

Посреди урока Служкина вызвали в учительскую к телефону.

– Витя, это ты? А это я, – пропищало в трубке.

– Сашенька? Ничего себе! – изумился Служкин. – Как ты номер узнала? Даже я его не знаю!

– В справочнике посмотрела, Витя, – виновато сказала Сашенька. – Не в этом дело… Витенька, я хочу тебя срочно видеть… Прямо сейчас…

После уроков Градусов, коварно изловленный Служкиным, сопя, мыл пол в кабинете географии, а Служкин с отцами обсуждал предстоящий поход. Служкин сидел за столом, расстелив перед собой потрепанную карту. Придвинув стул, рядом основательно устроился Бармин. Овечкин и Чебыкин уселись напротив за парту. Деменев притулился на подоконнике. Тютин тревожно торчал за плечом у Служкина и с ужасом вглядывался в извилистую линию реки.

Когда заявился Служкин, Ветка ожесточенно лепила пельмени. Она сидела за столом в криво застегнутом, испачканном мукой халате, спиной к окну. Во все окно пылал закат. На его фоне Ветка выглядела черной, как черт. Ее лохматые кудри испускали дымные лучи наподобие лазерных.

«Пермь-вторая, конечная!» – хрипят динамики.

Колеса трамвая перекатываются с рельса на рельс, как карамель во рту. Трамвай останавливается. Пластины дверей с рокотом разъезжаются в стороны. Я гляжу с верхней ступеньки на привокзальную площадь поверх моря людских голов.

Я просыпаюсь в таком состоянии, словно всю ночь провисел в петле. Еще не открыв глаза, я вслушиваюсь в себя и ставлю диагноз: жестокое похмелье. О господи, как же мне плохо…

Все еще спят. Я вываливаюсь из палатки на улицу. Холодно, как в могиле. Моросит. Стена Семичеловечьей покрыта морщинами, словно скала дрожала от стужи, когда застыла. Над затопленным лесом холодная полумгла. Где вчерашнее небо, битком набитое звездами? Сейчас оно белыми комьями свалено над головой.

Я просыпаюсь от пронзительной стужи, которая лижет мне пятки. В палатке – ровный молочный свет. Шатер провис. Половину днища занимает лужа. Демон дрыхнет, уходя в нее ногами.

Дрожа, я вылезаю наружу. На улице густой снегопад. Поныш за ночь поднялся, и наш лагерь оказался на острове. Один край палатки стоит прямо в черном потоке. В низких, мутных тучах призрачно темнеют еловые вершины. Все вокруг в белом дыму. Ельник весь засыпан снегом. Он стоит седой, словно за ночь прошла тысяча лет. Половина лагеря под водой. Костер затоплен. В квадрате из бревен из воды торчат рогатины, плавают, как в купальне, кружки, миски, обугленные головни.

За ночь я выпил всю бутылку, но от холода даже не окосел. Гранитные мужики не возвращались. В общем-то я и не думал, что они вернутся, и сидел совсем не ради них. Я совершенно продрог у погасшего костра и поднимаюсь с бревна, скрипя заржавевшими суставами, как Железный Дровосек. Одежда стоит на мне коробом. Руки, ноги, плечи, уши и даже зад – как протезы. Я делаю неуверенные шаги, раскачиваясь, как на костылях. В жилах трогается кровь, словно река в ледоход. Я приступаю к делам.

Отцы уже завтракают. Меня разбудили последним. Я иду к реке, присаживаюсь на истоптанной бровке и умываюсь жгучей, ледяной водой. Словно невидимый нож срезает омертвевшую кожу с души. Я ощущаю простор, волю, холод. Боже, как хорошо – выспался, не с похмелья, и погода моя любимая: хмурая, облачная, ветреная. Ветер сразу вздувает рубашку, оборачиваясь по ребрам холодным полотенцем. Воздуха – океан. Пространства – не вздохнуть. Широкая и темная полоса Ледяной мощно утекает вдаль. Облака бегут сплошной отарой – мутно-белые, шевелящиеся, беспокойные.

Открыв на звонок дверь, Служкин увидел Градусова.

– Вот так хрен! – удивился он. – Чем обязан?

– Беда, Географ… – вздохнул Градусов. – Поговорить надо.

– Ну, заходи. – Служкин посторонился.