Глава шестнадцатая. Рыжему Степану повезло

Сегодня первый заморозок, первый иней на лохматых кочках, первый ледок на камнях в ручейке. Вода стала густой и медленной. Нет ветерка. Не шелохнётся трава, прихваченная морозом. И птицы сегодня не будили утро.

Идём гуськом по острому ребру крутого склона гольца. С нами поднимаются лиственницы. Они хмурятся, собираются толпами над крутизной, как бы задерживаются в нерешительности. И только смельчаки — одиночки сопровождают нас дальше. Затем и они попадаются реже, отстают. Мы их встречаем и выше, но они тут живут лёжа, распластавшись по земле, точно разведчики, тайком ползут по каменистой почве.

Во главе цепочки нагруженных людей шёл Карарбах. Его никто не уговаривал быть впереди идущим. Видимо, старик уверен в себе и считает своим долгом принять на себя все неожиданности пути.

Он ведёт нас грядами, образующими стены каньона, начинающегося у южных скал Ямбуя. Тут мы впервые. Нас встречают холодные порывы сквозного ветра, вырывающегося из извилистых щелей. Хаотическое нагромождение каменных глыб преграждает путь. Перепрыгиваем, ползём с одной на другую. Дальше из развалин скал встают останцы чуть ли не до неба.

На крутизне, по прилавкам и по ребристым гребням цепочка рвалась, люди, как муравьи, расползались между обломками упавших скал. Порой снизу доносился крик отставших, но старик всё так же не спеша брал уступ за уступом, подбираясь всё ближе и ближе к вершине. Шаги его явно мельчали, и из груди всё чаще вырывался тяжёлый вздох.

Не те годы!

Подножье остаётся далеко внизу. Небо кажется низким и лёгким. Уже близка пологая лощина гольца. Мы её не видим, но она вот-вот покажется. У последних скал делаем пятиминутный привал. Никаких разговоров. Двадцать пять килограммов за плечами — не шутка!

Рыжий Степан разувается, перематывает портянки. Цыбин достаёт кисет, начинает крутить козью ножку. Крутит он привычно, медленно, с наслаждением и, кажется, именно в этом процессе находит наибольшее удовольствие. Долбачи угощает Карарбаха дымящейся трубкой.

Под нами лежала тайга. За каких-то два утренних часа она окончательно расцвела, принарядилась. От солнца в просвете меж­ду редкими облаками падал на землю дымчатый свет. Он обжигал своим прикосновением промёрзшие за ночь листья, они букваль­но на глазах желтели, и тайга полыхала холодными кострами: за­горались мари, болота, сопки. В пурпур одеваются необозримые дали. По всей земле разливается красота осенней природы. В этой смене красок, поспешном увядании леса есть что-то неотразимое.

«Ку-ули!.. Ку-ули…» — где-то стороною обходят голец кроншнепы. Следом, туда же, на юг, торопится стайка дроздов. Эти летят молча, готовые в момент опасности укрыться в тайге.

Старик долго смотрит на меня, показывает сначала на свои олочи, затем тычет пальцем в землю и, отрицательно качая головой, произносит что-то непонятное.
— Он говорит, — поясняет Долбачи, — тут Елизар не ходил, не оставил след.

Опять под ногами карнизы, уступы, крутые россыпи. Плечи горят от взмокших лямок. Старик устает. Он распахивает дошку, подставляет грудь волнам, струящимся с гор, дышит открытым ртом. Не ветерок ли родных гор, наполненный запахом снежных вершин, возвращает ему силы?

Наконец-то перед нами купол гольца, и над ним, теперь уже совсем низко, голубое небо. Ещё немного усилий, последний потуг — и отряд у цели.

Все отдыхают, любуясь панорамой гор с многочисленными вершинами, будто соски, обращённые к небу. Делать наблюдения в этот полуденный час нельзя — большие горизонтальные колебания, невозможно добиться нужной точности. Только вечером изображение будет чётким. Но до вечера у наблюдателей на пункте много дел.

А время неумолимо — уже одиннадцать часов. С Цыбиным остаётся Рыжий Степан.

Остальные разбиваются на три группы. Каждая самостоятельно займётся поисками Елизара.

Во главе первой — Долбачи. Эта группа обследует склон гольца полосою в полкилометра по восточной тропе, на которой были убиты Петрик и Евтушенко.

Вторую группу поведёт каюр — старик. Она осмотрит западную часть гольца, рядом с гребнем, где мы поднимались, шириною примерно в триста метров.

Мы же вдвоём с Карарбахом спустимся тропкой, по которой геодезисты ходили за дровами, и осмотрим стланики между участками первой и второй групп.

На душе у меня спокойно. Людоед убит, и мы без опаски займёмся поисками. Но Карарбах словами и жестами предупреждает всех быть осторожными у трупа Елизара, если он будет найден. Там можно встретить другого медведя, нарваться на засаду.

В каждой группе по две винтовки. Уславливаемся: если кто найдет Елизара, оповестит об этом двумя выстрелами с небольшим промежутком между ними и разведёт дымовой костер.

Долбачи и старик со своими людьми уходят. Мы с Карарбахом немного задерживаемся.

Ещё раз, как могу, жестами и словами объясняю своему спутнику наш маршрут. Он утвердительно кивает головою и, поглядев на солнце, торопит меня.

— Амакан, амакан, — произносит он неразборчиво, хрипло, показывая пальцем вниз. Старик напоминает мне, что надо сегодня успеть сходить к убитому медведю.

Я иду следом за Карарбахом. Загря плетётся у меня на поводке, всё время следит за ветерком, налетающим снизу, и изредка продувает свой влажный нос. С первого шага старик сосредоточивается. Глаза его наполняются живым блеском, от них ничто не ускользает. Сдвинут ли камень, примята ли трава или сорван мох — всё замечается. Иногда старик приседает на корточки, что-то рассматривает.

За голыми россыпями, из чего сложена вершина, начинаются разрозненные скалы причудливых форм. Иногда они поднимаются высоко над крутизной, как исполинские руины древних храмов, или лежат глыбами, безжалостно раздавленные временем. Всюду следы разрушений.

И тут, среди мёртвых курумов, следы осени. До этого трудно было заметить в щелях скал, под камнями живые ростки зелени, чудом растущие без почвы, без влаги и без солнца, затаившись в вечном сумраке или прильнув к шершавым плитам. А в осеннее время эти осочки, папоротники, камнеломки, лук — дикая пахнущая зелень — будто все разом впервые за свою недолгую жизнь расцвели. Точно брызнул кто-то густым багрянцем по безмолвному граниту, по серым россыпям.

Карарбах пропускает меня с Загрей вперёд. Знаками дает понять, что в кустарниках, к которым мы подходим, собака более надёжный проводник.

По чуть заметной тропке обхожу последний скальный выступ. Загря неохотно идёт следом, всё время натягивает поводок, оглядывается. Меня это раздражает. Я тяну за ремешок, насильно увожу его вниз. Но он упрямится. Угрожаю пальцем — он совсем заупрямился, ни с места!

Где-то далеко стукнул камень. Я не придал этому значения. Но Загрю будто током прошибло, откинув голову в сторону гребня, откуда донёсся звук, весь насторожился. Карарбах тоже остановился. Заслонив ладонью свет солнца, он смотрел в ту же сторону, что и собака.

Загря неожиданно рванулся, но поводок сдержал его. Старик показывал на вершину гольца: дескать, там что-то неладное. Однако ничто не подтверждало его тревоги. И я уже хотел продолжать спускаться к подножью Ямбуя, как с вершины донёсся душераздирающий человеческий крик.

Загря вздыбил, рванулся изо всех сил. Я отстегнул поводок. Собака с первого прыжка взяла максимальный разбег, понеслась по россыпи напрямик к вершине. До неё более километра, к тому же надо пересечь глубокую лощину.

Я дважды разрядил карабин, и вся округа всколыхнулась от выстрелов. Далеко откликнулось эхо.

Карарбах ни о чём не спрашивает, сбрасывая котомку, дошку, закладывает в бердану патрон. Скулы его судорожно вздрагивают.

Я тоже снимаю телогрейку, котомку и устремляюсь вперёд. Старик не поспевает за мною, отстаёт. Не могу понять, что случилось с наблюдателями на вершине. В криках, что доносятся с вершины, мольба о помощи.

Я безрассудно на первом подъёме взял сразу слишком большой темп. Сил хватило только выбраться на излом. Сердце разбушевалось, лёгким не хватает воздуха, ноги плохо повинуются. Останавливаюсь, еле переводя дыхание. В зловещей тишине крик всё тише, всё реже. Он, как вихрь, подстегивает меня.

Сверху доносится злобный лай Загри. Лай быстро отдаляется вместе с грохотом камней. И на вершине Ямбуя всё стихает.

Поднимаюсь теперь шагом, так легче и быстрее. Загря бежит где-то за главным гребнем всё дальше и дальше. Потом оттуда доносится медвежий рёв.

«Неужели я ошибся, не людоеда убил?.. Нет, не может быть!»

Отдыхаю под шапкой гольца и минут через пять выхожу на вершину.

Рыжий Степан висит на пирамиде, обняв в смертельном страхе закоченевшими руками визирный цилиндр. Глаза навыкате, как у сумасшедшего. Сам весь необыкновенно длинный, будто вытянутый. Правая нога разута, ступня разорвана, тур облит кровью.

Взбираюсь на пирамиду, пытаюсь помочь ему сойти на землю, но не могу разжать сцепившихся пальцев. Степан глядит на меня ничего не видящими глазами.

Тут появляется Карарбах. При виде этой картины он забывает про усталость, спешит на помощь. С трудом поднимается старик на тур, поддерживает Степана, и мне удается оторвать его от цилиндра, спустить на землю.

— Где Цыбин? — спрашиваю у Рыжего.

Он бессмысленно смотрит на меня, молчит. Я со всего размаха бью ладонью его по щеке, и он выходит из шока.
— М-медведь! — выпаливает он.
— Где Цыбин?
— Там, — парень качнул трясущейся головой в сторону обрыва. Хотел ещё что-то сказать, но стал заикаться.

Мы усаживаем его на камень, бросаемся к обрыву. По осыпи свежий след огромных прыжков. Где-то далеко внизу, у невидимых с вершины скал, сыплются камни.
— Угу-у!.. — кричу я в пустоту, и эхо разносит протяжный звук по всему ущелью.

Через минуту, точно из подземелья, оттуда глухо доносится ответное:
— Угу-у!..

Сто пудов сваливается с плеч. Я поясняю старику, что Цыбин жив и находится внизу. Но об этом он догадывается и сам по огромным прыжкам, след которых хорошо заметен на осыпи, и по тому, что за Цыбиным никто не гнался.

Карарбах нервно растирает тыльной стороною ладони капли пота на лбу и, глянув на меня, неодобрительно качает головою, потом с досадой объясняет, что напрасно поверил мне: нельзя убить медведя, в которого вселился злой дух. Теперь-то я и сам догадываюсь, что убит не людоед, а другой медведь. Какой дьявол затуманил мне разум! Стою перед стариком, как маленький, виноватый.

Карарбах берёт меня за руку и уводит от обрыва к Степану.

Тот нервно икает и, как пугливый зверёк, озирается по сторонам. Рана у парня ужасная, по всей ступне.

Отпарываю у него от телогрейки бинт с флакончиком йода, заливаю рану, забинтовываю. Парень приходит в себя.
— Хорошо, что ты не сробел, — успокаивающе говорю Рыжему.
— Будь это медведь как медведь, а то какое-то страшилище: морда длинная, как у крокодила, губастая, лапы загребущие. Как оно вывернулось из-за скалы, жилы у меня на ногах ослабли, не могу бежать. В жизни такого не видел! Кинулся на пирамиду, она, дьявол, скользкая, только успел схватиться за крестовину, а чудовище уже тут, как рявкнет, точно из пушки, я и повис. А оно поймало меня за ногу и давай стаскивать. Сапог возьми да и соскользни с ноги. Пока зверюга с ним расправлялся, не помню, как я до цилиндра добрался… Не будь Загри, стащил бы, подлец, обязательно стащил!..

— Считай, тебе повезло! — говорю я.
— Что и говорить… Злой, как сатана, а пасть — во какая! — Степан широко развёл руками и, немного помолчав, сказал тоскливо: — И чего меня понесло в экспедицию…
— Живой, Рыжик! — обрадованно и в то же время удивленно кричит только что появившийся Цыбин.

Он без шапки, одна штанина разорвана, растерянный, бледный, точно обескровленный.
— За малым не съел, сатанюка! — отвечает ему, поддерживая пораненную ногу и кривясь от боли, Степан.
— А ты, Рыжик, плюнул бы ему в глаза, — пытается шутить Цыбин.
— Спасибо скажи, что он задержался возле меня, а то бы побаловался тобою… Ну и работёнка, будь она проклята!..
— Вы же говорили, что с людоедом покончено! — с явным упрёком обратился ко мне Цыбин.
— Покончено, да не с ним. Надо же было подсунуть мне другого медведя!
— Наверняка все тут людоеды. Медосмотра же им не было… И хорошо, что так кончилось. А могло… — Цыбин не договаривает.

— Ты, кажется, сегодня мировой рекорд побил по прыжкам, а? — спрашиваю его.
— Нечего греха таить, изо всех сил старался. Когда мы увидели зверя, я сразу догадался, что это людоед. Прёт на нас махом и как заревёт, некогда было думать. Подбежал к скату, а зверь тут как тут, страшенный. Я и рванул, да так рванул, что только у скал задержался. Будь бы ружье со мной или пистолет — не сробел бы. Не верите?.. Ну, как хотите.

Карарбах дождался, когда Цыбин закончил, легонько толкнул меня в бок и стал с жаром жестикулировать руками, повторяя одни и те же знаки. Он упрекал меня в том, что я слишком понадеялся на себя, обманулся — никакого медведя не убивал. Так подстроил злой дух, чтобы посмеяться надо мною. Затем старик уселся поодаль от нас на плиту, — видимо, чтобы самому разобраться во всём случившемся.

Старик нервно крутит головою, жмурит глаза, точно прячась от каких-то назойливых мыслей. Что делать ему: покорно уйти из этих мест, где властвует злой дух, пока не поздно, или остаться с нами, коль уже нарушил завет предков, пришёл сюда? А может быть, думает, что теперь наши дела ещё больше касаются его, что нельзя оставлять людей в беде и что никому другому, а именно ему придется исправлять мою ошибку, даже если для этого придется встретиться в поединке с Харги. Во всяком случае, хотелось, чтобы старик так думал в эти минуты.

Необходимо поговорить с ним. Но как? Лангара объясняется с ним жестами рук, движением губ, иногда прибегает к помощи всего тела. Между нею и глухим стариком давно установился контакт, они легко понимают друг друга. Но я испытываю затруднения. Пытаюсь объяснить ему, что мы действительно убили медведя и туша его лежит в стланике под Ямбуем, куда должны будем идти.

Карарбах силится понять смысл моих жестов и заставляет меня без конца повторять одно и то же.

Наконец-то старик утвердительно кивает головою, — кажется, понял. Он явно удивлён моей ошибкой. Уж ему-то стоило один раз взглянуть на медведя, и он бы узнал его, живым или мёртвым, даже через год.

Так неожиданно рухнули наши планы. Придётся всё начинать сызнова. Видно, не так — то просто покончить с людоедом. Он слишком обнаглел, ведь до этого ему здорово везло. К тому же на его стороне большое преимущество: он хорошо знает местность и может появляться перед жертвой внезапно.

Прежде всего надо доставить пострадавшего на табор и заняться раной. Кто знает, какой яд носит этот хищник в своей клыкастой пасти! И беда ещё в том, что в наших аптечках нет ничего от заражения крови. Придётся сразу по рации вызывать врача.

Сейчас Степан чувствует себя неплохо. Он даже пытается шутить. Третью цигарку курит.
— А как же с наблюдениями? — спрашивает Цыбин.
— Ну и дела, чёрт побери! Как бы не завязнуть нам тут, — вырывается у меня с досадой. — Рисковать больше не будем. Мы и так слишком дорого заплатили за Ямбуй. Оставляйте здесь инструмент, снаряжение — словом, всё, что нужно для работы, и давайте решим вопрос, как спустить Степана с гольца.
— На руках, — отвечает он.
— Легко сказать, на руках, а по карнизам?!
— И по карнизам спустим. Можно попробовать. Встань-ка, Степан! — И Цыбин помогает ему подняться.

Идти он, конечно, не может, нога у него опухла и сильно кровоточит. Малейшее прикосновение к ней вызывает острую боль.

Мы усаживаем больного на сцепленные руки, он обнимает нас за шеи, и мы идём, идём неудобно, боком, иначе нельзя. Тут, по скалам да по шаткой россыпи, и без груза, того и гляди, завалишься или сорвёшься. Но другого выхода у нас нет.

Я обращаюсь к Карарбаху, прошу его как можно быстрее спуститься на табор, передать записку. Тут же сажусь и пишу:
«Павел, опять беда — на гольце появился людоед. Сильно ранен Степан. Немедленно, по любым каналам, свяжись со штабом, нужна срочная консультация врача, что надо предпринять, чтобы не допустить заражения крови и других осложнений. Мы с Цыбиным несём его с гольца».

Цыбин упаковывает инструмент, складывает снаряжение, накрывает брезентом и заваливает камнями.

До нас долетает грохот камней. Мы с ружьями бросаемся к бровке.
— Ого-го!.. — доносится снизу голос Долбачи.

Проводник появляется вместе с двумя рабочими на последнем прилавке. Они спешат, оглядываются. Явно удирают от какой-то опасности.

Долбачи кричит издалека:
— Амакан, большой амакан там! — и показывает на восточный край гольца.

Все они, запыхавшись, выбегают к нам и, увидев сидящего возле тура Степана с забинтованной ногою, без слов догадываются, что на вершине побывал медведь. У них падает и без того неважное настроение.

Теперь нас шесть человек. Принимаю другое решение. Я и Долбачи, дождавшись Загри, отправляемся вниз в кустарник тропкой, которой геодезисты носили на голец дрова. Эта тропка — кратчайший путь с вершины до озера, которым мог воспользоваться Елизар, спускаясь туда на охоту. С собакой не страшно будет встретиться и в зарослях с людоедом. Карарбах пойдёт, как намечали, на табор с письмом. Остальные трое поочередно понесут раненого.

Неожиданно из южного ущелья донёсся затяжной скрежет, тяжёлые разрывы, и долго не смолкал дробный гул падающего потока камней. Не очень-то приятно находиться на вершине, когда под тобою рушатся скалы, и кажется, вот сейчас дрогнет сам Ямбуй и, разваливаясь, поглотит тебя…

Я подвожу Карарбаха к краю западного ската гольца, показываю в сторону табора, скрытого где-то за изломами, и легонько толкаю вперёд, — дескать, скорее иди!

Он спрашивает меня жестами, куда я пойду? Говорю ему, что с Долбачи отправляемся в кустарник искать Елизара. Он взбудораженно что-то сердито мычит. Идёт к Долбачи, отдаёт ему записку, машет рукою в сторону табора. Сам же решительно стягивает на груди ремешки дошки, даёт мне понять, что пойдёт со мною.

Я объясняю, что глухому человеку очень опасно идти сейчас в заросли. Он резко протестует, гневается.

Удивляюсь, на что старик надеется. Забыл ли он, как важен для охотника слух, когда он имеет дело с хитрым и бесстрашным медведем, или считает для себя унизительным получить скидку за счёт глухоты? Но что с ним поделаешь! Я не стал уговаривать, да это и невозможно. Он не привык, чтобы другие отменяли его решения.

Долбачи уже гремел камнями далеко внизу.
— Не забудьте: как только доберётесь до табора, сделайте Степану перевязку и проследите за температурой, — говорю я Цыбину. — Если до нашего возвращения появится в эфире врач, запишите всё то, что он предложит, и выполните точно.
— Не беспокойтесь, всё сделаю.

Странная процессия медленно скрывается за гранью ската. Я стою, прислушиваясь, как следом за ними медленно сползает в глубину грохот камней.